После Воронежа.
Вернувшись из воронежской ссылки в мае 1937 года в Москву – город, где им даже ночевать уже не полагалось, - Мандельштамы поселились в Савелово. Лето, проведенное там,- с частыми наездами в Москву, с приездами друзей, - было сравнительно благополучным. Но осенью вопрос о месте жительства встал заново. В конце концов Мандельштамы поселились в Калинине. Надежда Евгеньевна Штемпель, близкий друг Мандельштамов, гостившая у них несколько дней на зимних каникулах рассказывала: «Вспоминаю занесенный снегом улицы, большие сугробы, опять почти пустую холодноватую комнату без намека на уют. У обитателей этой комнаты, очевидно, не было ощущения оседлости. Жилье и местожительство воспринимались как временные, случайные. Не было и денег – ни на что, кроме еды».
Не раз и не два, вспоминает Надежда Яковлевна, прочтя в газете что-нибудь новое шельмующее или угрожающее, Мандельштам говорил: «Мы погибли» А хозяева махали на него руками, сердились: «Еще накликаете!.. Никуда не лезьте – и живы будете!»
Начало тридцать восьмого.
Новый, 1938 год начинался трудно, скверное, грозно. В самом его начале – разгром Государственного театра им. В. Э. Мейерхольда; 8 января в «Правде» появился приказ Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР о его ликвидации. Все уже понимали, чем это пахнет.
С приходом весны атмосфера времени не только не очистилась, а стала еще тревожней и наэлектризованней. Гроза уже грянула 2 марта, с началом процесса над группой Бухарина-Рыкова, давшего новый толчок репрессий. Одновременно грозовая туча нависла и на внешнеполитическом фронте: 11 марта Гитлер вошел в Австрию, преподав Европе короткий и ясный урок кройки и шитья ее географической карты.
С началом бухаринского процесса, связь которого со всеми нижеописываемыми событиями не просто отрицать, совпал последний «нелегальный» приезд Мандельштамов в Ленинград. Именно тогда Ахматова и Мандельштам увиделись в последний раз.
Далее организованная Литфондом поездка в дом отдыха в Саматихе. Литфонд не только оплатил путевку, но и всячески озаботился тем, чтобы Мандельштаму были созданы «все условия» для отдыха (кто-то несколько раз звонил главврачу, справлялся, как и что). Все там, как пишет Надежда Яковлевна, шло как по маслу, без неувязок. Правда, в город съездить почему-то все не удавалось, и Мандельштам даже как-то спросил: «А мы, часом, не попались в ловушку?», но тут же об этом забыл. Поговорить было почти не с кем. Правда, как-то молодая барышня с «пятилетней судимостью», да еще «знакомая Каверина и Тынянова», втерлась к нему в доверие. Со временем стало ясно, что барышня, неожиданно уехавшая накануне Первомая, была «шпичкой» и находилась тут в служебной командировке, как, впрочем, и то, что главврачу было велено Мандельштама не выпускать. Западня!
Но Мандельштам не унывал: «Не все ли равно? Ведь я им теперь не нужен. Это уже все прошлое…»
Увы, поэт ошибался.
Прибытию опергруппы предшествовал приезд 30 апреля районного начальства на двух легковых машинах. Первого мая, когда весь дом отдыха буйно гулял, гуляли и чекисты. Их стук в дверь раздался под утро 2 мая: двое военных в сопровождении главврача. Ордер на арест был выписан чуть ли не неделю назад. Обыска не было, но в заранее приготовленный мешок вытряхнули содержимое чемодана. Вся операция заняла около двадцати минут, проводить Осипа Эмильевича до Черусти его жене позволено не было.

…И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут…

Больше она его никогда не видела.
2 августа 1938 года Особое совещание НКВД СССР приговорило Мандельштама к 5 годам исправительно-трудовых лагерей за контрреволюционную деятельность, считая срок от 30 апреля.
Сохранившаяся тюремная фотография – профиль и фас – потрясает. Мандельштам – в кожаном, не по размеру большом пальто (подарок Эренбурга; это пальто упомянут потом почти все видевшие его в лагере), в пиджаке, свитере и летней белой рубашке. Небритое, одутловатое, отечное лицо сердечника, всклокоченные седины. Обреченно-спокойный и вместе с тем гордый взгляд усталого, испуганного человека, у которого уже отобрали все – книги, стихи, жену, весну, свободу, у которого скоро отнимут и последнее – жизнь!
7 сентября этап двинулся на восток. 30 ноября 1938 года Мандельштам написал последнее в своей жизни письмо брату Александру и жене из пересыльного лагеря во Владивостоке: «Получил 5 лет за к. р. д. (контрреволюционную деятельность) по решению ОСО (Особого совещания)... Здоровье очень слабое. Истощен до крайности. Исхудал, неузнаваем почти. Но посылать вещи, продукты и деньги не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей. Родная Надинька, не знаю, жива ли ты, голубка моя... Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка... Шурочка, пиши еще. Последние дни я ходил на работу, и это подняло настроение. Из лагеря нашего как транзитного отправляют в постоянные. Я, очевидно, попал в «отсев», и надо готовиться к зимовке. И я прошу: пошлите мне радиограмму и деньги телеграфом».
Денежный перевод поэт уже не успел получить. На Колыму Мандельштама не отправили по слабости здоровья, но зимовки под Владивостоком он не выдержал, тем более что свое кожаное пальто обменял на сахар (который тут же отняли уголовники). Поэт скончался в пересыльном лагере Вторая речка под Владивостоком 27 декабря 1938 года от паралича сердца.