Арест
13 мая 1934 года Мандельштама арестовали.
Надежда Яковлевна Мандельштам рассказывала: «Весной 1934 года я как-то в отсутствие О.М. вытащила кучку стихотворных автографов и положила их частью в большую никелиновую кастрюлю, частью в резиновые ботики. Уже нависла катастрофа, и я готовилась к ней тайком от О.М. , потому что всякая забота о рукописях ему претила. Во время первого обыска мая 34 года перерыли весь мой сундук по бумажке. Отбирали автографы и беловики стихотворений 30-34 годов, заодно прихватывали всякие стихотворные тексты… Наутро все, что уцелело из сундука и главным образом из кастрюли и ботиков, на которые даже не поглядели, я переправила в чужие дома – подальше… 14 мая днем к нам – я была там с Анной Андреевной – пришли со вторым обыском и снова искали стихи, которые все же были отобраны не все. Кроме стихов забирали разные документы, например, записки Бухарина, удостоверения, письма, поручительства для неосуществленной заграничной поездки (подписанные Бухариным и Воронским), договора и всякую чушь».
С 13 мая 1934 года и начался мучительный путь Мандельштама к тому пересыльному лагерю, в котором он погиб. По его собственному выражению, он не был создан для тюрьмы, для допросов на Лубянке, для противоборства с изощренно-жестокими следователями.
Эмма Герштейн вспоминает: «Мы сидели в Нащокинском и ждали возвращения Нади (с Лубянки). Она пришла потрясенная, растерзанная. Ей трудно было связно рассказывать.
- Это стихи. О Сталине, «Квартира» и крымское (“холодная весна…”). Мандельштам честно, ничего не скрывая, прочел все три. Потом он их записал.
- Как? С последними двумя строчками?! Ведь он их отменил! – это я вскричала.
- Прочел и записал все целиком. Запись стихов о Сталине уже лежала у них на столе.
Это она узнала от самого Осипа. Она видела его. Рассказывала с душераздирающей нежностью: «Как он кинулся ко мне: Наденька, что со мной делали!»… Его допрашивали об эпиграмме на Сталина: «Кто это мы? От чьего имени вы говорите?» Хотели создать дело о контрреволюционной группе.
«Мы докладывали в высшую инстанцию», - сказал Наде следователь. Имени Сталина он не называл, но было ясно, что он цитирует его: «Изолировать, но сохранить» - такова была директива. Это избавило всех нас от привлечения к делу.
Первыми словами Нади, обращенными ко мне в отчаянии, были: «Эмма, Ося вас назвал». Она смотрела на меня выжидательно и со страхом.
Мандельштам сказал так: стихов о Сталине он никогда не записывал и не распространял, это стихотворение знали только члены его семьи: жена, брат (Александр), брат жены и Эмма Герштейн.
Надя рассказывала сбивчиво:
- Ему устраивали инсценировку, будто бы за стеной расстреливают «соучастников!»… »
Мандельштама свели с ума. Тяжелейшее психическое расстройство со слуховыми галлюцинациями. Врачей в 1934 году это не удивляло. Женщина-врач в ссылке сказала жене Мандельштама, когда та требовала медицинской экспертизы: «Чего вы от меня хотите? Все они «оттуда» приезжают в таком состоянии». Вследствие сильной природной возбудимости поэт Мандельштам был легкой добычей для следствия и особых, утонченных приемов не потребовалось. Действовали стандартно. Бессонный режим. На допросы водят по ночам. Большая часть времени уходит не на допрос, а на ожидание допроса у дверей следователя. Во время допроса направляют в глаза яркий свет. Кормят соленым. Пить не дают. Когда Мандельштам просил воды, на него надевали смирительную рубашку и тащили в карцер. В камере с Мандельштамом второй, подсадной. Он говорит, что все близкие и знакомые Мандельштама уже арестованы, что всем будут предъявлены обвинения в терроре и заговоре.
Мандельштам на первом же допросе признал авторство инкриминируемых ему стихов. Следователь интересовался тем, что послужило толчком к написанию этих стихов. Мандельштам ответил: «Больше всего мне ненавистен фашизм». Следователь потребовал, чтобы Мандельштам прочитал стихотворение о Сталине. Мандельштам прочитал. Следователь Николай Христофорович Шиваров – Мандельштам, вспоминая, называл его Христофорыч. Христофорыч курировал в ОГПУ литературу и принадлежал к той части чекистов, которые отличались слабостью к литературе. Так что допрос большого поэта доставлял ему утонченное удовольствие. Христофорыч на допросе говорит Мандельштаму: «Вы рассказывали мне, что для поэта полезно ощущение страха – оно способствует возникновению стихов. Так вот теперь вы получите полную меру этого стимулирующего чувства». Чекист Христофорыч не понял поэта. Страх, сопровождающий написание стихов, не имеет ничего общего со страхом перед ОГПУ. Мандельштам часто повторял: «Когда появляется примитивный страх перед насилием и террором, исчезает другой главный таинственный страх – перед самим бытием. С революцией, у нас на глазах пролившей потоки крови, этот страх исчез». Следователь Мандельштама Николай Шиваров будет расстрелян в 1938 году. Только больной поэт Осип Мандельштам в 1934 году в своем следователе разглядел то, чего не обнаружил бы ни один человек в здравом уме. В ссылке он будет говорить жене, что «во всем поведении следователя, несмотря на крик и угрозы, чувствовалась какая-то двусмысленность и проступала ненависть к Сталину». Христофорыч знал, что ему готовит система. Знал, что смерть не будет мгновенной. Что о смерти он еще будет мечтать. Больной Мандельштам во время собственного допроса рассмотрел самый сокровенный страх своего следователя.
После внутренней тюрьмы Лубянки всю оставшуюся недолгую жизнь каждый день в шесть часов утра он ждет, что его расстреляют. Он забивается в угол, трясется, кричит, что сейчас его поведут на расстрел. В ссылке в Чердыни он выбросится в этот час из окна больницы. Со второго этажа. После прыжка наступит успокоение. В стихах так и будет сказано: «Прыжок – и я в уме».