Северные элегии

«Северные элегии» - вершина философской лирики Анны Ахматовой. Цикл, складывавшийся на протяжении нескольких десятилетий, образуют семь стихотворений, датированных 1921. 1940, 1942, 1945, 1955, 1958-1964 годами. История его создания рассказана Ахматовой в черновых набросках "Предисловия": "Вскоре после окончания войны я написала два длинные стихотворения белым стихом и окрестила их "Ленинградскими элегиями". Затем я присоединила к ним ещё два стихотворения ("Россия Достоевского", 1940-42, и "В том доме", 1921), дав им новые заглавия - "Предыстория" и "Первая Ленинградская". Остальные - их было задумано семь - жили во мне в разной степени готовности, особенно одно ("Седьмая, или Последняя Ленинградская элегия") было додумано до конца, и, как всегда, что-то записано, что-то потеряно, что-то забыто, что-то вспомнено, когда вдруг оказалось, что я их полюбила за единодушие, за полную готовность присудить меня к чему угодно".Однако порядок стихотворений не зафиксирован однозначно, несмотря на биографическую последовательность сюжета, их объединяющего. В «Элегиях» в полной мере раскрываются многие темы, ранее поднятые поэтессой в своем творчестве. Тридцатые годы, молчание, страх, тяжесть быта, память, творчество – все сплелось в «Элегиях» в единое целое.
Однако автобиографизм как таковой в цикле уходит на последний план. Прошлое не переживается вновь, а, объективированное отчуждением, переосмысливается в свете позднейшего духовного опыта. Страдания роднят поэтессу с народом, рождают ощущение причастности к жизни всего социума, способности говорить от лица многих. В то же время, личность Ахматовой противопоставляется народу, она словно стоит в стороне и наблюдает за происходящим с уже ставшей ей привычной позиции прозорливой и всепонимающей женщины. Ахматова даже в горе не стала до конца просто женщиной, одной из многих, пострадавших во времена репрессий.

Стать на кого-нибудь чуть-чуть похожей -
О Господи! - мне хоть на миг позволь!

В мире, где живет Ахматова, доброта является ненужным даром. И мир этот, по мнению Ахматовой, обречен. В одной из «Северных элегий» Ахматова вспоминает о матери, и воспоминание это заканчивается неожиданными строчками:

... женщина с прозрачными глазами
( Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них ),
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от нее как будто получила ,
Ненужный дар моей жестокой жизни ...

Однако Ахматова не отказывается от своего «наследства», отказывается жить по правилам жестоко мира. Разрыв этот вызывает ощущение неизбежной расплаты:

И знала я, что заплачу сторицей
В тюрьме, в могиле, в сумасшедшем доме,
Везде, где просыпаться надлежит
Таким, как я...

Поэтесса оказывается за пределами той действительности, которая воспринимается обыденным сознанием как объективная реальность. Она словно принадлежит другому миру:

Так вот он - тот осенний пейзаж,
Которого я так всю жизнь боялась:
И небо - как пылающая бездна,
И звуки города - как с того света
Услышанные, чуждые навеки.
Как будто всё, с чем я внутри себя
Всю жизнь боролась, получило жизнь
Отдельную и воплотилось в эти
Слепые стены, в этот черный сад...

У поэтессы словно открывается новое видение мира. Сознанию художника она приписывает черты универсального сознания:

Мне ведомы начала и концы,
И жизнь после конца...

Метафорой внутренней жизни, потаенного бытия оказывается в цикле образ дома, развивающийся в тему расставания души со своею прежней оболочкой.

А в ту минуту за плечом моим
Мой бывший дом еще следил за мною
Прищуренным, неблагосклонным оком...

Третья Северная Элегия была написана в 1921 год – год казни Николая Гумилева – и значимость даты очевидна. Ахматова будто вспоминает о днях своей молодости, описывая дом, в котором жила молодая семья, и непонятные вещи, творившиеся в нем. Однако за псевдо-биографическим пластом стихотворения вырисовывается второй, философский. Ахматова размышляет о событиях, происходивших в начале 10х годов, о том, как они повлияли на дальнейшее развитие исторических событий.

В том доме было очень страшно жить,
И ни камина свет патриархальный,
Ни колыбелька моего ребенка,
Ни то, что оба молоды мы были
И замыслов исполнены,
Не уменьшало это чувство страха.
И я над ним смеяться научилась
…
В то время, как мы, замолчав, старались
Не видеть, что творится в зазеркалье,
Под чьими тяжеленными шагами
Стонали темной лестницы ступени,
Как о пощаде жалостно моля.
И говорил ты, странно улыбаясь:
"Кого они по лестнице несут?"

Под конец она обращается к мужу и просит его узнать ответ на мучающий ее вопрос:

Теперь ты там, где знают все, скажи:
Что в этом доме жило кроме нас?

Ахматова понимает, что все, случившееся в 17 году, можно было предсказать и ранее. Но люди предпочитали «Не видеть, что творится в зазеркалье», закрывать глаза на происходившее прямо перед ними.
«Мотив пророческого видения смерти ("Кого они по лестнице несут?" ) преобразуется в мотив государственного насилия (казнь),» - пишет Ирина Кравцова в ««Северных элегиях» Анны Ахматовой».

Но что может поэт противопоставить насилию и произволу, как бороться с тем, что он видит вокруг? Для Ахматовой оружием в борьбе с действительностью становится молчание.
Это тема последней, седьмой «Северной элегии».

...А я молчу - я тридцать лет молчу.
Молчание арктическими льдами
Стоит вокруг бессчетными ночами,
Оно идет гасить мою свечу.
…
Мое молчанье в музыке и в песне
И в чьей-то омерзительной любви,
В разлуках, в книгах -
В том, что неизвестней
Всего на свете.
Я и сама его подчас пугаюсь,
Когда оно всей тяжестью своей
Теснит меня, дыша и надвигаясь:
Защиты нет, нет ничего - скорей!
Кто знает, как оно окаменело,
Как выжгло сердце и каким огнем,
Подумаешь! - кому какое дело,
Всем так уютно и привычно в нем.
Его со мной делить согласны все вы,
Но все-таки оно всегда мое.
Оно почти мою сожрало душу,
Оно мою уродует судьбу,
Но я его когда-нибудь нарушу,
Чтоб смерть позвать к позорному столбу.

Путь, избранный Ахматовой, отнюдь не прост. Что может быть страшнее для поэта, чем молчание? Однако Ахматова готова к жертве, готова «выжечь сердце» и «изуродовать судьбу». Молчание обрекает ее на одиночество. Но, даже стоя у «позорного столба», поэтесса до самого конца не нарушит его.
Мысль о том, что личность, обладающая полнотой самосознания, "остается одинокой перед обществом", а в тоталитарную эпоху становится социально опасной, получила воплощение в целом ряде стихотворений Ахматовой 1930-х годов, а также в 'Прологе' и «Поэме без героя». Мир отторгает художника как инородное тело, ибо он – другой.
Молчание в «Седьмой элегии» становится воплощением мысли о трагедии творчества, о необходимости быть услышанной. Так, А.Г. Найман так вспоминал об одном из своих посещений Ахматовой:

«Я уходил, ошеломленный тем, что провел час в присутствии человека, с которым не то чтобы у меня не было никаких общих тем (ведь о чем-то мы этот час говорили), но и ни у кого на свете не может быть ничего общего».