«Софья Петровна»

Не день сегодня, а феерия,
Ликует публика московская:
Открылся ГУМ, закрылся Берия
И напечатана Чуковская.
Раскин, 1953 г.

Писательская манера Чуковской достаточно традиционна. Обозначив вереницу людей во всем разнообразии их взаимоотношений друг с другом и с эпохой, Чуковская повествует о происходящем без гнева, заботясь вроде бы лишь о том, чтобы в пересказе уцелели не только поступки и события, но и мысли, и чувства людей, их уверенность в себе и восторг, с которым они неслись навстречу гибели. Спокойный, объективный стиль не акцентирует наивность или ограниченность сознания героев, как это бывало, скажем, у Добычина, каким-то краем на Чуковскую повлиявшего. Здесь наивность героев естественна, их наивность растет из ощущения ими справедливости предшествовавших событий.

Вдова успешно практиковавшего врача, Софья Петровна Липатова, поступает на службу не только от нужды, она сердцем принимает справедливость порядка, при котором все должны трудиться. Тем более всей душой принимает новый порядок ее сын Николай. Он объясняет матери, сколь правомерно уплотнение – то, что они живут уже не в трех комнатах, как при отце, а вдвоем в бывшей детской. Что уж говорить о директоре издательства, где служит Софья Петровна, или о тамошнем парторге. Они для Софьи Петровны – столпы новой жизни, ее творцы и носители. Парторга она, правда, чуть побаивается, но на директора Захарова глядит с восхищением.

И хоть не сильна Софья Петровна в понимании роли МОПР*, хоть немецкие фашисты ее не занимают, у нее душа теплеет от того, что в день Восьмого марта ей, беспартийной труженице, партийная организация и местком преподносят цветы, и она ставит их на письменный стол сына рядом с бюстом Сталина.

Вера в мудрость товарища Сталина для любого из героев нерушима, она просто не обсуждается. Даже и в трудный наставший вскоре час лишь один из них обращается к образу великого вождя с сомнением, да и то лишь затем, тобы узнать у товарища Сталина «как он себе все это мыслит?». Софья Петровна с истинным рвением работает в должности зав. машбюро. Ее сын, с третьего курса посланный в Свердловск, на завод, где не хватает инженеров, с тем чтобы доучиваться заочно, не только не сетует, но трудясь на новом месте как подвижник, разрабатывает метод изготовления долбяков Феллоу, необходимых для нарезания шестеренок, и вскоре его портрет публикует «Правда».

Ничего другого Софья Петровна вокруг не замечает, и если лучшую машинистку Наташу Фроленко упорно не принимают в комсомол, то и этому есть объяснение – она дочь полковника и бывшего домовладельца, то есть «из буржуазной семьи», а «подлые фашисткие наймиты, убившие товарища Кирова*», не выкорчеваны еще по всей стране». Мир кажется Софье Петровне понятным, она и сын ведут себя на своих местах как должно, а великий Сталин мудро указывает каждому его место и назначение. Софья Петровна особенно любила портрет, где Сталин сидит с девочкой на руках.

И вот благолепие разламывается. После убийства Кирова вдруг выслали соученицу по гимназии, преподававшую французский, - сын Коля объясняет, что надо очистить город от ненадежного элемента. Теперь арестован сослуживец мужа, хороший врач. Уже идут процессы над теми, кто в дни революции был в числе ее руководителей, и Софья Петровна убеждена, что «эти негодяи хотели убить родного Сталина». А на службе арестован сперва зав. типографией, потом директор, а какое-то время спустя и парторг, только что директора разоблачавший и занявший его место. И Софья Петровна чистосердечно верит, что все они виновны. Поскольку теоретически любой отдельный человек и в самом деле может оказаться злоумышленником, она не задается вопросом, сколь вероятно, чтобы злоумышленников вдруг обнаружилось такое множество разом, да еще именно среди тех, кто входил в революционное движение, когда причастность к нему давала лишь тяготы, а не льготы.

И когда берут ее сына, она все равно не ищет происходящему общего объяснения. Она убеждена, что произошла ошибка. В данном конкретном случае. С ее сыном. И больше ни с кем другим. Она выстаивает длинные очереди к тюремному окошку на Шпалерной или к прокурору, искренне убежденная, что рядом с ней стоят родственники воистину виновных, и только у нее одной незаслуженное несчастье – ошибка. И после, когда арестовывают ближайшего друга ее сына, от него не отрекшегося, когда кончает с собой уволенная машинистка, которую прежде всего лишь не брали в комсомол, Софья Петровна еще свято верит, что сверху видней, что на все есть резон, и только с ее любимым Колей вышло недоразумение.

При этом сама она долго ведет себя, как подобает честному человеку. Она вступается за уволенную, она разговаривает с женами арестантов, сочувствуя им. Она всего лишь не сопоставляет друг с другом факты, живущие в сознании порознь. Уже и приятель сына приходит к мысли, что там, в тюрьме, все такие же виновные, как Коля, уже и машинистка Наташа признается: «Я не могу разобраться в настоящем моменте Советской власти», а Софья Петровна по-прежнему живет лишь личным опытом. Она готова искать причины печальной ошибки в чем угодно, даже в горячности Алика, за сына вступившегося. Единственное, о чем у нее и мысли нет, это о том, что погубить сына могли как раз его успехи, ставившие в невыгодное положение других работников. Собственная честность для нее залог честности всех других, снизу доверху.

И здесь на поверхность выходит самое, пожалуй, существенное. Прежде Софья Петровна в общих вопросах целиком полагалась на мудрость товарища Сталина, а как ей вести себя в обиходе, решала сама. Между тем граница между личным и общественным стирается. Тому, кто верит в предуказанную мудрость общественного, приходится сообразовывать с ним каждый личный шаг, и вот уже вполне приличная Софья Петровна не считает своим долгом снести в тюрьму деньги товарищу сына, выстаивавшему с ней не одну очередь в ту же тюрьму. А когда выясняется, что никакой ошибки не было, что сын оклеветан и побоями принужден признаться в террористическом замысле, когда от сына неведомым путем доходит письмо, где он, все еще полный веры в официальную справедливость, умоляет мать обратиться куда следует, честная, приличная Софья Петровна, вдова почтенного врача, сжигает письмо и растаптывает пепел, чтобы никуда уже не обращаться. Конечно, она боится не так за себя, как за сына, но ведь он сообщает, что там, где она сейчас, долго не проживешь, а чтобы еще раз попытать судьбу, предъявлять письмо отнюдь не обязательно. Но Софья Петровна капитулирует, не способная схватиться за последний, пусть невероятный, шанс на спасение, хотя бы просто ради сознания, что сделано все возможное. А ведь и в те страшные годы находились сотни тысяч людей, не оставлявших, пусть и совершенно напрасные попытки спасти ближних, и потоки писем и заявлений шли по всем правительственным адресам, начиная с дорогого Иосифа Виссарионовича, дирижировавшего казнями безвинных.

Ни о чем так часто нынче не говорят, как о морали и о том, что надо жить по совести. Надо помогать родителям и заботиться о детях, надо не лгать, не красть, не убивать. А между тем и не под столь тяжким прессом, как давивший на Софью Петровну, порой и сами проповедники бросают на произвол судьбы детей и родителей, лгут, крадут и убивают, не щадят никого и ничего. А призывы к нравственности становятся все громче, поскольку безнравственность ведь и в самом деле отвратительна.

Не берут во внимание лишь то, что в самом укладе жизни, как она есть, слишком многое побуждает к безнравственности. Охотно говорят о расшатывающихся устоях семьи, а не припомнят, что и в пору, когда развод был мучителен, у разводящихся с осужденными затруднений не было, отречение от арестанта поощрялось, хотя некрасовские «Русские женщины» учили вроде бы другому! Или гневно осуждают оставляющих новорожденного в роддоме – поступок и впрямь неприглядный, но не вспоминают, кто такое изобрел, кто учредил закон, наперед подбивающий женщину девять месяцев носить ребенка, чтобы потом ради скудеющего народонаселения передать его непосредственно государству. Наши моралисты все выговаривают развращенным, не задумываясь о том, что их развратило и продолжает развращать.

В тридцать шестом году, незадолго перед тем, как была написана «Софья Петровна», МХАТ показал «Любовь Яровую» К.Тренева. Героиня разоблачала мужа, белого офицера, пробравшегося в штаб красных. Еланская в заглавной роли была предельная правдива и ни на миг не побуждала думать, что муж ей дороже всего на свете. Очаровательной героине были дороги другие ценности, и она блестяще демонстрировала новое понимание семьи, тогда еще только утверждавшееся. Рядом с Любовью Яровой Софья Липатова расширяет знание эпохи. Про Софью Петровну не скажешь, что общественное для нее выше личного. Ничего дороже сына для нее нет. И все же отношение к общественному и у Софьи Петровны деформирует нравственные понятия, пусть не так сильно, как у Любови Яровой.

Софья Петровна испытывала сладостное чувство, видя слово «Родина» написанным с большой буквы, но не задумывалась, что же от увеличения буквы улучшается в реальной жизни родной земли и земляков. Она как бы наперед передоверяла судьбу родины другим, не берегла своего голоса. А в итоге не уберегла и личную порядочность. Ведь нравственность - понятие общественное, и уберечь ее в одиночку удается лишь тому, кто самостоятельно определяет свое отношение к нравственным понятиям современников, осознает сущность их морали. Желанное возрождение нравственности не обойдется без осмысления нравов общества и того, что эти нравы формирует. На этот счет не стоит строить себе иллюзии.

Я вовсе не думаю, что подымись Софья Петровна хоть в мыслях над личными впечатлениями, она спасла бы сына и разобралась в происходящем. Нет, не спасла бы и не разобралась, да еще и себя бы погубила. Но она – и таких людей было тоже немало, хоть в повести они возникают лишь на периферии, - хотя бы не сочла происшедшее с сыном лишь ошибкой, поняла бы, что страшное происходит не просто с Колей, но с родиной, пусть не слишком и разумея, что с ней.

Рьяные защитники былого и поныне ведь не могут объяснить, почему меры и действия, считавшиеся в бурные революционные дни чрезвычайными (ЧК – ведь значит «чрезвычайная комиссия»), в мирные дни, когда новая власть укрепилась, стали обыденными и массовыми. Что говорить, виноват Сталин, виноваты его верные соратники, товарищи Молотов, Ворошилов, Каганович, Жданов, Ежов, а потом Берия, Маленков и прочие. Но как все же им такое удалось, да еще в стране, недавно пережившей великую революцию, в ходе которой народ учился сам определять свою судьбу?

Повесть Лидии Чуковской отчасти на этот вопрос отвечает. Она анатомирует механизмы разрушения нравственности в обыкновенном человеке, не в палаче, а в жертве. И оказывается, что самый могучий среди этих механизмов – сосредоточение на личной практике, личном опыте, своем шестке. Но нравственность уцелевает лишь там, где достает духа обращать ее критерии ко всему, что совершается в обществе и от его имени. Бездумно доверяясь готовым формулам, по первичному смыслу даже и прекрасным, передоверяя другим суждение о добре и зле, человек теряет нравственное чувство. Раз уж личные взаимоотношения людей так или иначе сопрягаются с взаимоотношениями каждого из них с обществом, без осознания нравственного долга перед другим человеком.

Ленинские слова о том, что каждая кухарка должна уметь управлять государством, для многих означают, что кухарку не заказано сделать министром. Между тем смысл их иной: кухарка, и оставаясь кухаркой, не должна чересчур полагаться на министров, ей следует наравне с другими гражданами самолично участвовать в управлении государством, в общественной жизни, и хотя бы сознавать происходящее в ней, чего Софья Петровна как раз и не делала. И вот мы безмерно сочувствуем Софье Петровне, всем сердцем ее жалеем, постигаем ее трагический переход от полного доверия в незнании к совершенному отчаянию в знании, и все же отшатываемся от нее.

* Международная организация помощи борцам революции (МОПР) - коммунистическая благотворительная организация созданная по решению Коминтерна*. Имея отделения в десятках стран мира оказывала денежную и материальную помощь осужденным революционерам. Служила для распространения коммунистической идеологии и в качестве прикрытия для деятельности спецслужб. Основным источником денег для МОПРа были добровольно-принудительные сборы с советских трудящихся.